Кафка на пляже - Страница 46

И все-таки чувство, что за мной кто-то наблюдает, не оставляло. Вдруг стало душно. В горле пересохло, захотелось пить. Но напьешься – приспичит в туалет, а выбираться в такую ночь наружу охоты не было. Потерплю как-нибудь до утра. Скрючившись в спальном мешке, я тихонько потряс головой.

– Ну-ну! Никого здесь нет. Что ж ты? Тишины и темноты испугался. Вон съежился весь. Струсил, как мальчишка. Неужели ты в самом деле такой? – возмущенно говорит Ворона. – Вот ты себя крутым стал считать. А выходит, ничего подобного. Глаза уже на мокром месте. Сейчас заревешь. Смотри, до утра не описайся.

Насмешку Вороны я проглотил. Крепко зажмурился, застегнул до самого носа молнию спальника и выбросил из головы все мысли. В ночи повис крик совы, где-то вдалеке что-то с Шумом упало на землю, в комнате будто кто-то копошился, но глаз я не открывал. «Они меня испытывают», – думал я. То же самое, что с Осимой. Когда ему было примерно столько же, сколько мне сейчас, он жил в этом доме один несколько дней и, должно быть, так же боялся. Потому и сказал: «Одиночество разное бывает». Знал, наверное, каково мне здесь будет. Сам раньше все перечувствовал. При этой мысли Напряжение, сковавшее тело, немного спало. Тени прошлого преодолели разделявшее нас время. Можно обвести пальцем их контуры, примерить на себя. Я глубоко вздохнул и скоро уже спал как ни в чем не бывало.

Проснулся я в начале седьмого. Птичьи голоса разливались по округе, как вода из душа. Птицы деловито сновали с ветки на ветку, громко перекрикиваясь. В перекличке этой не было ничего от тех полных скрытого смысла звуков, которые я слышал ночью.

Выбравшись из мешка, я раздвинул занавеску. От ночного мрака не осталось и следа. Все вокруг сияло золотом нового, только что родившегося дня. Чиркнув спичкой, я зажег газ, вскипятил воду и выпил пакетик ромашкового чая. Достал из пакета с едой пачку крекеров, сжевал несколько штук, закусывая сыром. Почистил зубы над мойкой, умылся.

Натянув поверх куртки ветровку, вышел наружу. Лучи утреннего солнца разрезали кроны высоких деревьев и падали на пятачок перед крыльцом, образуя столбы света, в которых, напоминая новорожденных духов, клубилась утренняя дымка. Легкие с наслаждением вдыхали чистый воздух, без всяких примесей. Я присел на ступеньку крыльца – посмотреть, как порхают меж деревьев птицы, послушать их голоса. Многие летали парами, все время следя друг за другом и перекрикиваясь.

Ручей тек в лесу недалеко от хижины. На звук я сразу вышел к окруженному камнями бочажку, где вода – чистая и прозрачная – останавливала свой бег, скручиваясь в замысловатые водовороты и, чуть погодя, весело устремлялась дальше. Я зачерпнул ладонью и попробовал сладковатую прохладную влагу. Немного подержал в ней руки.

Взяв сковородку, я приготовил яичницу с ветчиной, поджарил на решетке тосты, подогрел в ковшике молоко. Перекусив, вынес на крыльцо стул и уселся, положив ноги на перила. Захотелось утром спокойно почитать. Книжек у Осимы на полках стояло несколько сотен. Художественной литературы оказалось совсем немного, в основном – всем известная классика. Больше всего было специальных книг – по философии, социологии, истории, психологии, географии, естественным наукам, экономике. Осима в школе почти не учился и решил выучиться сам, узнавая все, что ему нужно, из книг. Видно, тут он и занимался. Судя по книгам, сфера его интересов была весьма обширной, хотя четкой системы я не уловил.

Я выбрал книжку о суде над Адольфом Эйхманом. В памяти смутно маячило это имя – Эйхман, нацистский преступник, но вообще-то сам он меня мало интересовал. Просто я увидел книгу и взял в руки. Захотелось узнать, такие ли уж исключительные организаторские способности были у этого облезлого эсэсовского подполковника в очках в металлической оправе. Как только началась война, вожди нацистов поставили перед ним задачу окончательно решить проблему евреев, иначе говоря – наладить их массовое истребление. Он всерьез занялся этим делом и разработал план. Сомнений в том, надо его выполнять или не надо, у него не было. В голове Эйхмана сидела только одна мысль: как побыстрее и подешевле разобраться с евреями. В Европе он их насчитал одиннадцать миллионов.

Сколько потребуется вагонов и сколько евреев можно втиснуть в один вагон? Сколько процентов при перевозке умрет естественным образом? Как утилизировать трупы, чтобы обошлось дешевле? Сжигать? Закапывать? Растворять? Он сидел за столом и старательно высчитывал. И когда приступили к выполнению эйхмановского плана, все пошло по его Расчетам. До конца войны разобрались с шестью миллионами евреев (больше половины от намеченного). Но Эйхман за собой никакой вины не чувствовал. Сидя в тель-авивском суде на скамье подсудимых за пуленепробиваемым стеклом, он, казалось, недоумевал, за что его вытащили на широкий суд и почему вокруг него такой шум в мире. Ведь он всего лишь технический специалист, предложивший наиболее подходящий вариант решения поставленной задачи. Разве добросовестные бюрократы во всем мире ни делают то же самое? Почему же он один должен отвечать за то, что сотворил?

Я читал историю этого «организатора», а вокруг, в тихом утреннем лесу, щебетали птицы. На заднем форзаце книги Осима оставил запись карандашом. Это был его специфический почерк.

Все дело – в воображении. Наша ответственность начинается в воображении. Правильно писал Йейтс: «In dreams begin the responsibilities». Иначе говоря, если нет воображения, может, и отвечать ни за что не придется. Пожалуйста, пример Эйхмана.