Кафка на пляже - Страница 104

104

– А если я по твоей теории все-таки твоя мать?

– Мне кажется, все, что находится в движении, имеет в этот момент двойной смысл.

Саэки-сан сказала, подумав:

– Но в моем случае это, наверное, не так. Я поэтапное движение не признаю. Для меня или всё – сто процентов, или ничего – ноль.

– И вы знаете, что выбрать?

Она кивнула.

– Можно вопрос, Саэки-сан?

– Какой?

– Где вы отыскали те два аккорда?

– Два аккорда?

– Из «Кафки на пляже».

Она посмотрела на меня.

– Они тебе нравятся?

Я кивнул.

– В одной старой комнате, очень далеко. Дверь тогда была открыта, – тихо проговорила Саэки-сан. – Очень-очень далеко.

Она закрыла глаза и вернулась к своим воспоминаниям.

– Когда выйдешь, прикрой за собой дверь.

Я повиновался.

После закрытия библиотеки Осима посадил меня в машину и отвез поужинать в рыбный ресторан неподалеку. Из широких окон ресторана открывался вид на вечернее море. Кто-то живет там, живность всякая, подумал я.

– Тебе хорошо бы изредка выбираться из библиотеки, чтобы хоть поесть как следует, – сказал Осима. – Вряд ли полиция будет тебя здесь искать. Не нервничай. Давай расслабимся немного.

Мы съели по большой тарелке салата и заказали на двоих паэлью.

– Мечтаю как-нибудь в Испанию съездить, – поделился со мной Осима.

– А почему в Испанию?

– Повоевать.

– Так война же давно кончилась.

– Знаю. Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался, – продолжал Осима. – Но мне же никто не может запретить отправиться в Испанию на войну.

– В переносном смысле? – вставил я.

– А как же еще? – скривился Осима. – Разве может человек неопределенного пола, гемофилик, который и за пределы Сикоку почти не выбирается, по-настоящему поехать в Испанию?

Мы объедались паэльей, запивая ее «Перрье».

– Про дело моего отца что-нибудь слышно? – спросил я.

– Особого продвижения незаметно. По крайней мере, в газетах об этом почти ничего. Если не считать казенных статей с соболезнованиями в разделах «Искусство». Следствие, видимо, зашло в тупик. К сожалению, с раскрываемостью преступлений у нашей полиции все хуже. Падает вместе с курсом акций. До того докатились, что пропавшего сына найти не могут.

– Пятнадцатилетнего мальчишку.

– Сбежавшего из дома, с хулиганскими наклонностями и заскоками, – добавил Осима.

– А как с теми случаями, когда что-то с неба валилось?

Осима покачал головой:

– Здесь тоже вроде затык. Пока больше ничего не падало. Разве что позавчера гром грянул. Так грохотало… По высшему разряду.

– Значит, все успокоилось?

– Похоже на то. Хотя, может быть, мы просто в оке тайфуна.

Я кивнул и, взяв с блюда ракушку, вынул вилкой моллюска и съел. Пустую ракушку положил на специальную тарелку.

– Ну как твоя любовь? Не прошла еще? – поинтересовался Осима.

Я покачал головой.

– А как у вас, Осима-сан?

– Ты что имеешь в виду? Любовь?

Я кивнул.

– Что за бестактный вопрос! То есть тебя интересуют любовные похождения извращенца-гомосексуалиста, скрашивающие его личную жизнь и бросающие вызов обществу?

Я кивнул. Осима тоже.

– У меня есть партнер, – сказал он и с серьезным видом отправил в рот моллюска. – Такой страстью, как в операх Пуччини, мы не горим. Как сказать… Соблюдаем дистанцию. Встречаемся нечасто. Но, как мне кажется, очень хорошо понимаем друг друга.

– Понимаете?

– Гайдн, когда музыку сочинял, всегда надевал роскошный парик. Даже пудрой его посыпал.

Я с удивлением посмотрел на Осиму:

– Гайдн?

– Без этого у него ничего хорошего не получалось.

– Почему же?

– Не знаю. Это проблема Гайдна. И его парика. Другим людям этого не понять. И не объяснить.

Я кивнул.

– Осима-сан, а когда вы один, вы думаете об этом человеке? Вам бывает тяжело?

– Само собой, бывает. Временами. Особенно в то время года, когда на небе луна кажется голубой. Особенно, когда птицы улетают на юг. Особенно…

– А почему – само собой? – спросил я.

– Потому что когда кого-то любишь, ищешь то, чего тебе недостает. Поэтому когда думаешь о любимом человеке, всегда тяжело. Так или иначе. Будто входишь в до боли родную комнату, в которой очень давно не был. Это же естественно. Не ты первый открыл это чувство. Так что патента не получишь.

Не выпуская вилки из рук, я поднял на него взгляд:

– В старую родную комнату, которая далеко-далеко?

– Вот-вот, – сказал Осима и ткнул вилкой воздух. – Хотя это, конечно, метафора.

Вечером в начале десятого пришла Саэки-сан. Я сидел на стуле в своей комнате и читал, когда на стоянке затарахтел ее «гольф». Мотор смолк, хлопнула дверца. Послышался звук неторопливых шагов, смягченный каучуковыми подошвами. Наконец раздался стук в дверь. Я открыл и увидел Саэки-сан. На этот раз она не спала. На ней была рубашка в мелкую полоску и джинсы из тонкой ткани. На ногах белые парусиновые туфли на толстой подошве. Первый раз я видел ее в брюках.

– Старая милая комната, – проговорила она. Остановилась перед висевшей на стене картиной. – И картина тоже.

– А вид? Наверное, это где-то здесь, поблизости?

– Тебе нравится?

Я кивнул.

– Кто ее нарисовал?

– Один молодой художник. Тем летом он жил здесь, у Комура. Малоизвестный. Тогда, по крайней мере. Вот и не помню, как его зовут. Но парень был хороший, и картина, как мне кажется, очень удалась. Есть в ней какая-то сила. Я подолгу сидела с ним рядом, глядя, как он рисует, и в шутку давала разные советы. Мы с ним подружились тем летом. Как же давно это было! Мне тогда исполнилось двенадцать. И мальчику на картине столько же.

104